Леонид Шлимонов
Инородцы... (Часть 3)
Месяца через два мать добилась от правления колхоза выделения для нас и семьи ее сестры, тетки Анны, жилья. Нам было предоставлено двухкомнатное складское помещение с отдельными входами в каждую комнату. Это было все же лучше, чем жизнь у Суворовых. Поставили в комнату печку-буржуйку, вывели трубу в окно и зажили почти благополучно. "Почти" я говорю с грустью, потому что тогда мы вообще не знали, что такое жить благополучно.
Дома хозяйничали старшие две сестры. Старший брат и родители работали в колхозе. Мы их видели только поздно вечером, когда они, усталые, возвращались с работы.
А работали они от зари до зари, часто впроголодь, на морозе, издевательски понукаемые бригадирами, которые могли за любую оплошность или оговорку лишить человека трудодня, той самой злополучной "палочки", которая слыла показателем трудовой доблести колхозника. Весомость же этой "палочки" определялась осенью, когда после расчетов с государством в колхозных амбарах подсчитывали остатки урожая.
В Сибири я полюбил картошку. Мы, конечно, и на Кавказе знали, что это за "фрукт", но если бы там его и не было, то люди не очень-то огорчались. Картошка же в Сибири - это альфа и омега всего питания. А в первую зиму нашу семью она в буквальном смысле спасла от смерти.
Холода в первую осень наступили рано. Вместе с ними все явственнее проступала угроза для нашей семьи (да и для всех ссыльных) погибнуть от холода и голода. Никто из новоявленных турок представления не имел, сколько нужно заготавливать дров и продуктов питания на зиму. Ждать, что кто-то тебе поможет, - все равно что ждать смерти. В этой ситуации нужны были решительность и инициатива. Мать теребила правление колхоза до тех пор, пока оно не разрешило нам брать с поля столько картошки, сколько сможем взять. Вначале такая щедрость нас удивила. Но когда мы с мешками пришли на колхозное поле, прозванное "восемью гектарами", все стало понятным.
С неба густо валил снег. На поле возвышалось несколько буртов убранной, но не вывезенной картошки, уже засыпанной снегом. Очищая картофелины от снега и грязи, мы набивали ими мешки, а отец таскал их домой. Там он картошку вываливал прямо в прихожей и возвращался назад, чтобы мы снова набивали эти мешки.
Лишь в сумерки мы вернулись домой с обмороженными пальцами рук.
Я впервые тогда ощутил ту боль, что испытывает человек, когда руки отогреваются.
- Ничего, - успокаивала нас мать, - теперь мы с картошкой. До завтра она оттает, и, пока мы будем с отцом на работе, вы ее переберете.
Мы ее перебрали. Много было помороженной, но выбрасывали только совсем "раскисшую". Наряду с хорошей оставляли и прихваченную морозом. Ее называли мы "вяленой" картошкой. В сыром виде она была удивительно вкусна. Или мы были так голодны? Не знаю. Но тогда мы впервые узнали, какой сладкой бывает мороженая картошка.
Так с этой картошкой мы пережили первую, суровую для нас сибирскую зиму. Из нее мать готовила не только блюда, но и пекла хлеб вперемешку
с мукой и отрубями. Буханка хлеба получалась почему-то синей.
В первый день она, теплая и пахучая, была еще съедобна, но на второй или третий день затвердевала и становилась безвкусной. Поэтому куски такого хлеба мы сначала замачивали в супе, щах или чае.
Картошку же для теста мы не варили, а натирали на самодельной терке. Натирали целый алюминиевый таз, предназначенный для стирки белья. Мать, приходя с работы, доливала в таз воды и отжимала этот картофельный жмых. В тазу оставалась только белая мутная жидкость. Утром муть оседала на дно. Мать сливала аккуратно воду, а муть просушивала. Так мы получали крахмал, который мать сдавала в заготконтору в качестве налога. Много было тогда налогов. Впоследствии, когда у нас был огород и небольшая живность: корова, поросенок, овцы, куры, в налог мы сдавали масло, яйца, шерсть, шкуры свиные, овечьи, коровьи. А в первую зиму сдавали только крахмал, хотя своего огорода еще не имели. Налоги эти были обязательными, и никаких денег за это мы не получали.
Тяжко приходилось и моему старшему брату Володе. Каждую зиму его по разнарядке отправляли в леспромхоз, что по сути означало - на каторгу. Там такие же молодые ребята из ссыльных, как он, валили лес и складировали его для вывоза на лесосплав. Жили в бараках, работали под конвоем. Из орудий труда - только топор и двуручная пила. Норма дневной выработки была сверхжесткой. Если звено из двух или трех человек не выполняло норму, начальство рассматривало это как невыход на работу, и потому это звено не получало ни одного трудодня. То есть ты в этот день не зарабатывал ничего.
Мы не знали, получал ли что-нибудь колхоз за этот каторжный труд своих работников в леспромхозе, знали только, что леспромхоз обязан был перечислять заработанные трудодни в колхозную контору. Но как это было на самом деле и насколько справедливо и добросовестно выполнялась эта бухгалтерия, ведомо было одним начальникам.
Выходной давали только раз в месяц. В этот день Володя приезжал домой, чтобы помыться в бане и взять с собой немного еды. Помню, когда он приезжал, мать первым делом вычесывала из его шевелюры вшей. Боже, сколько их было!
Первой осенью, когда уже повалил снег, мы купили домик у литовцев, получивших вольную. Они сразу уехали на родину и потому продали дом дешево. Деньги на дом прислала сестра Нина. Мы были первыми из новеньких ссыльных, которые купили жилье. Маму ругали, зачем она бросает деньги на ветер, мол, скоро и нас отпустят.
Но нас не отпускали. Ни через год, ни через два, ни через три. Многие не выдерживали такой жизни, заболевали туберкулезом или просто умирали. Умерла и наша бабушка в холодный и снежный март 1953 года, почти в одно время со Сталиным. Жила она в нищете и духовном одиночестве. С нею жил лишь ее младший сын Давид, тот самый, кого мы все звали Бабосей. К моменту ее кончины этому ее младшему и неженатому сыну, бондарю по специальности, перевалило за сорок. В голове не укладывалось, как эти люди могли стать врагами народа? Какое враждебное действие совершено ими по отношению к советскому народу? Кого они убили, ограбили или хотя бы оскорбили?
Это уже сейчас, вспоминая смерть бабушки, я думаю о том, какую подлую штуку сыграла с нею судьба. Могла ли эта старая женщина, родившаяся в Турции, жена богатого помещика, представить себе, что кончит свою жизнь в глухом таежном краю Сибири? Могла ли она в младые годы думать о таком конце?
Символично то, что злой гений, причастный к подобному повороту ее судьбы, умер в одно время с нею. Но смерть "отца народов" не сразу принесла изменения. Мы продолжали работать и учиться, "сглаживая свою вину перед трудящимся народом". Кажется, на третьем году нашей ссылки родителей определили работать на ферму. Мать ухаживала за телятами, а отцу дали отару овец, бракованных, как говорила зоотехник, то есть больных бруцеллезом. И чтобы они не заражали других овец, решено было их вывести за пределы фермы до осени, а там, мол, будет видно.
Отправили отца с этой отарой на дальний культстан за семь километров от поселка. В помощь ему мать отправила и меня. Мы пасли овец и жили там, в сторожке, совершенно одни. Иногда мать или кто-либо из сестер приносили нам пищу, но чаще мы сами готовили себе еду. Воду брали из родника в логу, что был под самыми окнами сторожки, тут же, рядом, купались в пруду, в котором иногда и овец купали. Словом, выхаживали больных овец - и никаких тебе больше забот. Отец, правда, раз в неделю отправлялся в деревню - отмечаться в комендатуре.
Так мы прожили все лето, а осенью к нам наведалась комиссия, чтобы определить, в каком состоянии находятся овцы. За лето наше стадо заметно прибавилось, и потому кровь на анализ брали как у старых овец, так и у молодых. Каково же было их удивление, когда обнаружилось, что овцы здоровы!
С того времени изменилось отношение к нашей семье. Мы утвердились на ферме, и уже вся колхозная отара овец была закреплена за нами. Мать тоже перевели на овец. С того времени я ежегодно пропадал летом на выгонах и пас овец с отцом. Не один год фотография отца висела на Доске почета в колхозной конторе как передовика производства (единственная, кстати, фотокарточка за весь период его ссыльной жизни). В какой-то год (уж не помню какой) по итогам года нашей семье была выдана премия - 27 живых овец, из них три председатель колхоза Безрученко вручил лично мне. Между прочим, этот председатель резко отличался от предыдущих своим, скажем так, нестандартным поведением, выражавшимся прежде всего в заботливом отношении к рядовому колхознику. По этой ли причине или нет, но его вскоре сняли с должности и отдали под суд, а на его место прислали Круглова, бывшего председателя Бакчарского райисполкома, который по каким-то причинам тоже не угодил высокому начальству. Но для нас он был полной противоположностью Безрученко.
* * *
- Папа, а моя родина - Азербайджан? - как-то спросил я своего отца.
- Ну, если место, где ты родился, есть родина, значит, так, - как-то неуверенно ответил он.
- А ты где родился?
- Я, как и твоя мать, родился в Турции.
- Значит, ваша родина - Турция?
Отец немного помедлил и ответил:
- Значит, так.
- Тогда правильно нас обзывают турками. Может быть, в России не знают, кто такие ассирийцы? Ведь государства Ассирии нет?
- Да нет, сынок, думаю, знают.
- Почему же тогда нас зовут турками?
- Значит, кому-то так надо.
Мы не знали тогда, кому это было нужно. Многие, чтобы узнать об этом, писали письма в разные инстанции. Мои родители не поддавались никаким уговорам и не писали, в отличие от других, Сталину, Ворошилову, Молотову и другим советским руководителям. Они были уверены, что нас сослали не только с их ведома, но и по их приказу. И Сталина они никогда не называли иначе, как по кличке: Symbil baltha (Сымбил балта), что в переводе с ассирийского означает "Усы топором".
Только младшая сестренка, которой тогда было четыре годика, возмущалась этим. Она говорила отцу:
- Ты не мой папа. Мой папа - Сталин. Я, когда вырасту, напишу ему, и он меня заберет отсюда.
Все эти чудачества малютки воспринимались с улыбкой, и порой родители еще подначивали ее.
Помню, когда Сталин умер, отец, вернувшись вечером с работы, прямо
с порога обратился к младшей дочери со словами:
- Ох, доченька, осиротела ты сегодня. Умер твой отец.
Сестренке тогда было уже шесть лет, но она все еще твердила, что ее отец - Сталин.
Это известие напугало мать:
- О чем ты говоришь, старый? Не дай бог, кто услышит!
- Да нет же, - успокоил ее отец. - Говорят, сегодня по радио передали.
Смерть Сталина даже там, в глухом уголке Сибири, где жили в основном одни ссыльные (только одни раньше были сосланы, другие - позже), была воспринята неоднозначно. На школьной линейке, где наряду с учителями выступали и ученики, многие плакали, иные утирали слезы. К тому времени мы с сестренкой Рени учились в малиновской семилетней школе. По случаю траура занятия в школе на целых два дня были отменены, и мы сразу после траурной линейки отправились домой. Пешком, по снегу, через лес.
На колхозном собрании атмосфера была более адекватной: выступали только представитель райкома партии, председатель колхоза и секретарь партийной организации. Остальные благоразумно молчали, потупив головы, никак не реагируя на призывы райкомовского председателя "высказаться по поводу нашего общего горя".
Но никто не проявлял и радости, потому что все боялись. Страх был настолько велик, что даже дома, в узком кругу, не устраивали по этому случаю никаких застолий. Не дай боже, если кто узнал бы!
Вот написал эту фразу и задумался. Люди боялись, что кто-то узнает об их нестандартном, скажем так, мышлении или поведении. Почему боялись? Кто был тот, кого боялись? Ведь ни энкавэдэшников, ни представителей власти рядом не было. Значит, этот кто-то мог быть и соседом? Мог. И потому люди боялись. И потому ведомство Берии работало эффективно. То зло, о котором сегодня так смачно пишут все кому не лень, порождалось теми самыми простыми людьми, которых мы привыкли называть трудящимися. Точнее, нас приучили так безлико их называть. Впрочем, почему их? Мы все были в этой безликой массе.
* * *
А жизнь между тем шла своим чередом, взваливая на плечи каждого конкретные проблемы и радости. И каждый крутился как мог, чтобы прокормить семью, выучить детей грамоте, сберечь здоровье родных ему людей. В этом тягостном существовании не было места ни высокому искусству, ни большой политике. Впрочем, о каком искусстве может идти речь в ссылке! В нашем поселке первые пять лет вообще не было ни электричества, ни радио. Фотоаппараты и радиоприемники были изъяты еще в Ханларе, а приобрести их в Сухом было негде. Да и купить их подпольным способом было невозможно. Приобщение к жизни нормальных людей, тех, кто имел возможность заниматься спортом, искусством, наукой, шло только через кино. Оно было для нас единственным окном в мир, окном в те дали, которые были для нас неведомыми.
Кинопередвижка приезжала к нам в деревню раз в неделю - когда в субботу, а когда в воскресенье. Для нас, мальчишек, это был праздник. Когда не было электричества, мы подряжались у киномеханика крутить динамо-машину. За это он разрешал нам смотреть кино бесплатно. Поскольку кинофильм демонстрировался из одного кинопроектора, мы крутили динамо по десять минут, а во время перезарядки менялись. Получалось, что каждый из нас пропускал по одной части фильма, но, тем не менее, мы вникали в его суть и блаженствовали. Кино было для нас таким чудом, что мы и помыслить не могли, что бывают плохие фильмы.
Однако попасть на это чудо для нас было делом довольно проблематичным. Мать категорически запрещала нам посещать кино.
- Наша жизнь - вот вам лучшее кино, - говорила она. - Любуйтесь. Каждый день и бесплатно.
- Да что в ней интересного?
- Что интересного? Как Иван Кузнецов обманывает нас, приписывает себе наши трудодни, - это не интересно?
- Нет, не интересно.
- В сорокаградусный мороз отец твой сено возит с полей. Приходит домой весь обмороженный - тебе не интересно?
- Это я и так вижу. А там, в кино, совсем другая жизнь.
- Врут в вашем кино. Нет другой жизни. Все так живут.
- Да что ты, мам, понимаешь?
- Я не понимаю, да?
И тонким гибким прутиком вжик! - по моей спине. Обожгло. Я отскакиваю как ужаленный.
- Ну вот, всегда ты так.
- Это чтобы ты лучше соображал, что надо говорить.
Какие только доводы мы ей ни приводили, она была непреклонна. Тогда мы под видом "сходить в туалет", который находился в огороде, убегали окольными путями в клуб.
Возвращаясь после сеанса домой, мы молили Бога, чтобы дома все спали. Если окна светились, значит, взбучки нам не миновать. И доставалось нам так колоритно, что это было второе кино. И тем не менее через неделю мы снова убегали, и нам снова перепадало от матери. Бывали случаи, когда мать сама приходила в клуб и во время сеанса громко, к нашему неописуемому ужасу, окликала нас на выход. В этом случае мы стремглав бежали домой, чтобы к приходу матери уже лежать в постели. И хоть постель у нас была общая (мы все спали на полу), лежачих мать не лупила.
До сих пор понять не могу, почему она так не любила кино.
* * *
Долгие столетия ассирийцы жили под игом персов, затем греков, римлян, турок, англичан, арабов. Это были столетия их выживания в недобром, скажем мягко, для них окружении. Почему они не объединялись при падении царств и империй? Что мешало им самообразовываться? Не тут ли отозвалась страшным эхом разрушительность той бойни? Не тут ли сказалась потеря лучших сынов ассирийского народа? Лучших сынов, которых недоставало в нужный момент, чтобы объединить и вдохновить нацию?
Было еще одно обстоятельство, очень важное, сыгравшее здесь роковую роль наряду с изъязвленным наследством, - религия. Ассирийцы, принявшие христианство еще в период византийского владычества, оказались потом во враждебном для себя исламском круге. Любые попытки общественного движения в среде ассирийцев жестоко пресекались. Они не сумели так распространиться в среде других народов, как это сделали евреи, их же соседи, оказавшиеся в подобном положении. Они не сумели сплотиться и сохранить себя на земле своих предков, как это сделали армяне, их северные соседи. (Справедливости ради следует сказать, что армянам повезло, что их территория, пусть даже частично, оказалась вовлеченной в состав Российской империи.) Они не сумели повлиять на сознание других народов, как это сделали те же евреи, подарившие миру свою философию - христианство. В их среде не нашлось ни богатых, ни влиятельных людей, которые смогли бы объединить свой народ в некое движение, подобное сионистскому, приведшему буквально в течение полувека к возрождению еврейского государства. (Впрочем, чего стоит это возрождение, мы видим и сейчас. Евреи и палестинцы уже 60 лет воюют, и конца этой бойне не видно.)
Мне часто приходит в голову, что человеческое общество в какой-то степени представляет собой слоеный пирог. В каждом слое свой мир, своя аура. Люди вращаются в нем, порой не подозревая, что существует иной мир, иной уровень, иное качество жизни, иное мировоззрение. И человеку бывает невероятно трудно выйти за пределы своего слоя. Этот слой, как клеймо, отпечатан на его лице. По нему безошибочно определяют, чей ты: свой - не свой. Посмотрите: в одной только Москве что ни еврей - профессор, что ни ассириец - чистильщик обуви. Я, разумеется, далек от деления народов на хорошие и плохие нации, однако не могу отвязаться от ощущения фатальной уготованности для нашего народа низшего слоя пирога.
Теперь историю назад не проиграешь. Да есть ли в этом смысл? У ассирийцев как не было, так и нет до сих пор ни вождя, ни лидера, ни личности, готовой повести за собой народ, но главное - у них нет идеи, способной вдохновить и собрать нацию воедино. Ассирийцы оказались народом, духовность которого за многие века выветрилась настолько, что каждая диаспора на свой риск и страх приспосабливается к условиям страны проживания.
Сейчас, в связи с войной в Ираке, многие ассирийцы заявляют, что пришло время собирать камни (объединять народ на земле предков) и требовать от международного сообщества (то бишь ООН) возврата им Северного Ирака.
Русские по этому случаю сказали бы: "Мечтать не вредно". И я представить себе не могу, как это может произойти, памятуя, что там сейчас большинство населения составляют курды, которые тоже требуют если уж и не самостоятельного государства, то хотя бы автономии. У курдов нет такой исторической обоснованности на эту землю, как у ассирийцев. Но кто будет заниматься переселением народов? Яркий пример тому - Косово.
Давно как-то слышал я, будто в Ливане или Египте живет (или жил?) потомок царского рода, некто Мар-Шумун, обладающий "законным правом" наследования титула царя Ассирии. (В переводе с ассирийского приставка Мар означает "хозяин, владетель, в данном случае, очевидно, - "наследник фамилии".) Всем, однако, известно, что без государства и трона-то нет. Чем же он занимается?
- Да ничем, - в раздражении отвечала моя матушка. - Слышала я от одних ассирийцев, которые были у него: сидит, говорят, на троне, как всамделишный царь, и раз в неделю принимает челобитчиков. Когда входишь в залу, где он восседает, нужно пасть на колени и ползти к нему таким образом, опустив глаза. Смотреть ему в глаза почитается дерзостью, и не дай кому бог допустить такую оплошность. Прежде чем выложить ему свою просьбу, нужно поцеловать полы его одежды и просить Всевышнего даровать ему много здоровья и долголетия. Цирк, да и только! Он же ничего не решает!
- Он богатый?
- Говорят, что живет на пожертвования соотечественников, которые возлагают на него какие-то надежды.
- Какие?
- Не знаю.
В России широкую известность из ассирийцев получила, пожалуй, лишь одна Джуна Давиташвили, уроженка села Урмии Краснодарского края. Село это почти сплошь заселено ассирийцами (так, во всяком случае, было в 50-60-х годах ХХ века, когда мы после ссылки поселились рядом с этим селом, в станице Новоалексеевской). Не раз бывал я со своими друзьями и родственниками в этом селе. Нас особенно тянула туда "экзотика": ассирийские свадьбы или какие-либо другие массовые гуляния. Нам интересно было слушать ассирийские песни, мы пытались даже вместе со всеми, взявши друг друга за плечи, танцевать в общем хороводе ассирийские пляски.
Село получило такое название в честь одноименного персидского города, откуда еще в конце XIX века переселились наши горемычные соплеменники.
* * *
Говорят, на Кавказе люди знают своих предков вплоть до четырнадцатого колена. По-моему, очень хорошо выразился по этому поводу католикос армян Мкртич I (Айрик) в конце ХIХ века: "Дом и семья - это мир и предел маленького царства, на патриархальном троне которого сидят родители: отец, как царь, и мать, как царица, - и управляют подвластной семьей. В этом семейном царстве нет ни полицейского, ни меча, ни деспотизма, ни палки, и вместо всего - отеческая любовь и материнская нежность; воспитателем и учителем служит живой пример родителей". Почитание старших в нашем народе также является святым делом, и оно незыблемо соблюдалось на протяжении всех "безгосударственных" веков. В противном случае угроза "уйти в песок" для нашего этноса могла бы осуществиться в течение одного века. Но чтобы четырнадцать колен?.. Такого что-то я не помню ни в нашей семье, ни в тех, которые я знал.
У родителей я не спрашивал, каким образом они оказались в Турции, если эта земля не является землей наших предков. Они ее называли родиной, и для них это было естественным, поскольку они родились там. Кстати, удивительна сама этимология слова "родина" по-ассирийски. Звучит оно так: athra или athura, athur. Древнее название Ассирии - Ассур. Аттур - Ассур являются однокорневыми словами, и в этой "одинаковости" заложен глубокий смысл.
Отец своих предков дальше дедушек и бабушек не знал. Они, по его памяти, испокон веку жили в этой небольшой деревушке близ озера Ван. Когда и каким образом его род поселился в тех местах, в доме у них никогда такую тему не обсуждали. Это уже потом, изучая историю, я понял, что ассирийцы заселяли берега Вана так же естественно, как и армяне, которым эта земля была родиной. И я не вижу в этом никакой загадки: географически Ассирия находилась рядом, и потому окрестности Вана были в числе первых земель, завоеванных ассирийцами. Тогда же, в древние времена, у ассирийских царей был такой порядок: завоеванные территории они заселяли своими соплеменниками, так называемыми колонистами. Те, получая от царского наместника землю, обустраивались на новом месте и несли охранную службу. Задачи у них были примерно те же, что и у казаков, поселявшихся на окраинах Российской империи.
О сильном влиянии ассирийской культуры на Армению говорит и тот факт, что наскальные и клинописные надписи первых урартских царей были сделаны на ассирийском языке. Некоторые армянские историки еще в ХIХ веке полагали, что летняя резиденция ассирийской царицы Семирамиды (Шаммурамат) располагалась как раз на ванском острове, где и по сей день видны руины стен мощнейшего замка. Они даже считали, что одно из чудес света, а именно легендарные "висячие сады" Семирамиды, было не в Вавилоне, не где-нибудь еще, а точно в ее летней резиденции.
Родители отца были бедными крестьянами, имели небольшой клочок земли, корову, пару волов и с десяток овец. Свиней в их округе держали лишь несколько семей и содержали их так, чтобы и соседи об этом не знали. Если такая информация доходила до турок или курдов, дом подлежал разорению. Поэтому многие ассирийцы даже не подозревали о существовании свиней.
Отцова семья, по их понятиям, была небольшой: три сына и одна дочка. Мой отец был младшим в семье, но работу крестьянскую познал с раннего детства. И это ему очень пригодилось в жизни, которая так и осталась крестьянской до самой могилы.
Дома в Турции были сложены из камня. Бедные жили в однокомнатных саклях, рядом с которыми пристроены были сараи для домашних животных. Полы в комнатах были укатаны из глины, а в самом центре ее - яма тандыра с каменной облицовкой. Над тандыром (по-ассирийски тинура) в крыше зияла дыра (кява), сквозь которую выходил дым из комнаты. По окончании топки (и в неотапливаемое время) дыру, конечно, закрывали жестяной заслонкой, чтобы вслед за дымом из жилища не выдувало и тепло.
Не было у бедняков просторных дворов, как в имени Бар-Давида (родителей моей мамы), где дом был двухэтажный, с деревянными балконами, лестницами и полами, с амбарами, конюшнями, сараями и погребами, заполненными всякой всячиной. Не было у крестьян табунов и бесчисленных стад домашнего скота, служивших в те времена мерилом богатства.
Мать о своей родне знала больше. Она рассказывала историю своего прадедушки Давида (от него и пошла их фамилия), который прибыл к берегам Вана из Мосула, спасая себя от мести мусульман, угрожавших ему расправой за какие-то прегрешения. Тут он женился на овдовевшей красавице-ассирийке. Они и положили начало их роду. Очевидно, предки мамины были настолько инициативны и предприимчивы, что в течение двух поколений стали самыми богатыми людьми в своем селе. Из своего детства она помнит, что на них работало все село, но, тем не менее, отец был очень прост в обращении, и все его любили. Он не брезговал трапезничать за одним столом с прислугой, в жаркие дни уборочной страды работал на полях наравне с крестьянами, спал с ними на сеновале.
Мамин дядя, брат ее отца, служил священником в местном храме, и, судя по всему, вся их семья была в деревне почитаема. Мать была любимицей отца, и он часто брал ее с собой в свои многочисленные поездки. С ним она неоднократно посещала город Ван, с ним была и на берегу озера, давшего название городу, любовалась скупой на краски и в то же время красивой, по ее словам, природой родного края. В Сибири мне посчастливилось видеть, не считая бабушки и маминых сестер и братьев, лишь двух людей, которых мать знала еще в Турции, - это их слуга Хошу и его жена, армянка по происхождению, Асмик. Жили они в Сухом с нами по соседству, и мать всегда с теплотой отзывалась о них. Упомянув о Хошу, добавлю, что этому "пожизненному" батраку советская власть ничего не дала. Единственная дочь их Ольга, больная церебральным параличом, передвигалась по поселку на костылях. И эти люди, всегда жившие в нищете, тоже оказались "врагами народа", социально опасными элементами. Кончил свою жизнь Хошу трагично: его забодал колхозный бык, вспоровший рогами живот старика и кинувший его через себя.
В Турции же он был, как говорила мама, "домашним" слугой: то есть работал только при доме, не в полях, не на пастбищах и даже жил у них дома. Мать помнила и свадьбу этого Хошу, когда он привел к ним домой свою армянку. И первое время, пока с помощью маминого отца не построили Хошу домик, он жил со своей молодой женой в их доме.
* * *
Продолжение Инородцы... (Часть 1)
Продолжение Инородцы... (Часть 2)
Продолжение Инородцы... (Часть 4)
